2017 год. Где-то на окраине Ульсана.
Когда ко мне возвращаются силы, чтобы открыть глаза, я сразу подмечаю, что связан. Прикован к стулу. Вскидываю голову и тут же оказываюсь ослепленным слишком ярким светом лампочки, свисающей с потолка. Напротив меня стоит стол, за которым сидит какой-то мужик в очках. Он листает какие-то папки и здоровается со мной. Посылаю его к черту, за что получаю быстрый удар в поддых от громилы, который все это время стоял позади меня. Они просят меня рассказать все. Я знал, что рано или поздно меня выведут на чистую воду, копали ли они под меня с самого начала? Или это случилось недавно? Не знаю. Они произносят имя Марка, а я чувствую очередной удар, только теперь по лицу. Они шантажируют меня его смертью, ведь их не остановит то, что он вернулся в Китай. Они знают, что это мое единственное слабое место. Это работает. Я понимаю, что ситуация безвыходная, возможно, мне настанет конец после моего рассказа, но я не могу рисковать жизнью напарника… где бы он сейчас не был.
Я родом из Китая. Пекин, там я родился. Мои родители не были богатыми, они не были значимыми фигурами в политике или бизнесе. У нас была обычная среднестатистическая семья. Мой отец – бывший военный, работал прорабом на стройке. Моя мать – воспитательница в детском саду. Не то чтобы нам много нужно было, но порой денег на проживание не хватало совсем. Отец пахал на нескольких работах, когда наступали откровенно черные дни. Мать брала сверхурочные, из-за чего я часто оставался дома один. Я не чувствовал, что я какой-то особенный, никогда не думал, что меня впереди ждет что-то, что перевернет мою жизнь с ног на голову. Я рос обычным ребенком, разве что, был ориентирован строго вовнутрь себя. У меня не было ста друзей, я общался только с единицами сверстников, с которыми знакомился… и то эти знакомства происходили не по моей инициативе уж точно. Возможно, именно в школьные годы во мне начала проявляться эта озлобленность на весь мир. Проявлялась она не так часто, но когда меня ловили на каких-то косяках, коими моя жизнь была просто преисполнена, я давал выход своим чувствам в полной мере. В то время наши отношения с отцом совсем перешли на отметку «чужие». Он бил меня за промахи, орал на меня, когда я не слушался… словом, обычные будни. Зато моя мать относилась ко мне, как к самородку, что бы я ни натворил. Она была единственным лучом света в моей злости к миру. Она была единственной, кто сдерживала эту самую злость, а потом и вовсе научила ею управлять. Этого я никогда не забуду.
Мой отец был военным в отставке. Когда он меня скручивал, это чувствовалось в его хватке, его навыки не теряли эффективности даже тогда, когда он начал стареть и сдавать позиции. Несмотря на то, что отношения у нас перестали ладиться, я все равно хотел стать, как он, уж не знаю, почему. Может быть, потому что он мог дать отпор любому громиле на улице, а может быть, мне нравились эти приемы и я хотел овладеть ими. В школе я не был отличником. Успеваемость у меня была средняя, иногда спускаясь на отметку ниже. С одноклассниками все еще не ладилось. Друзей у меня так и не завелось, несмотря на то, что я рос бок о бок с этими людьми. К средним классам я начал откровенно страдать херней. Я пошел по темной дорожке – воровство. Я знал, что мои родители делали все возможное, чтобы наша семья могла нормально существовать, но этого все равно было мало. Я начал промышлять мелким воровством, когда мне стукнуло четырнадцать. Сначала это были кошельки, еда с прилавков, да и различные мелочи, типа игрушек у детей. Я хорошо бегал. Наверное, единственным, где мне не было равных, был спорт. В общем, поначалу я не попадался, но чем старше становился, тем на больший риск я шел. Наверное, моим коронным качеством на всю жизнь останется упорство. Сколько себя помню, всегда был целеустремленным и упертым. Я всегда доводил свои дела до конца и предпочитал делать это хорошо, невзирая на препятствия. А потому каждый раз, когда я решался на крупный улов, это качество помогало мне достигать своего. Но долго это не могло продолжаться, любого воришку рано или поздно ловят. Я попался, когда мне было 15. Меня быстро отмазали, потому что у моего отца были связи еще со службы. Выпустили под обещание больше так не делать, а потом, когда мы с отцом вернулись домой, он выбил из меня вторичное обещание – клятву. На моей спине до сих пор красуются шрамы с того разговора. Да, действовать внушительно мой отец умел, ничего не скажешь.
Но я не держал на него зла даже после этого. Постепенно моя злость на него сменилась на милость. Я понимал, что не был идеальным сыном, гордостью семьи или каким-нибудь гением. Я знал, что моя мать частенько плакала по ночам, закрываясь в ванной и включая воду. Я все слышал и понимал, что причиной этому был я. А потому, окончив старшую школу, я вызвался добровольцем в армию. По крайней мере, там от меня точно было бы больше толку. Что я могу сказать о трех годах моей службы. Я повидал многих ребят, которые ломались в первые же дни. Но я был не тем человеком, чтобы просто так отступиться от задуманного. Моя целеустремленность снова играла мне на руку, помогая мне стать идеальным солдатом. Поначалу было, конечно, тяжело, трудно до ужаса. Я даже допускал мысль о побеге, но все равно продолжал следовать установленным правилам, затачивая, таким образом, характер. Как выяснилось, я отлично управлялся с оружием. У меня был хороший глазомер и точность, а потому все нормативы по владению огнестрельным оружием я сдавал на «отлично». Но спустя два года служения, мое упорство и целеустремленность, коими я гордился все это время, начали играть во вред мне. На общем пробном задании я должен был выполнять роль капитана отряда. Моей задачей было провести моих людей через склад, заполненный вражескими солдатами. Я провалил задание, потому что до финиша дошел только я. С детства не знавший дружбы, любви, ласки и каких-либо других человеческих чувств с намеком на слабость, я ставил под удар своих людей. Во мне не было желания защищать чужие спины, потому что я предпочитал, чтобы защищали мою, ведь я был уверен в себе. Я мог это сделать. У меня не было веры в других, я знал, что они не справятся с заданием, а потому командная работа давалась мне очень сложно. Несмотря на это, я успешно справлялся с любыми операциями, которые мне поручали.
Спустя три года я успешно завершил службу. В моем взводе меня не очень любили, думаю, из-за того, что я описал выше, это вполне естественно. Друзей у меня так и не завелось, но я не особо-то и страдал. Мне было комфортно в обществе самого себя. Я хорошо думал головой только за себя. Я мог положиться только на себя. И это был мой козырь, у меня не было слабых мест. Окружающие меня люди этого не понимали, считали меня упертым и беспринципным говнюком, которому лишь бы собственную задницу спасти. Не буду спорить, они были правы. Но когда служба кончилась, меня направили в полицейскую академию. К тому времени я умел проводить даже самые сложные операции, я знал, как надо правильно вышибить дверь, чтобы та слетела с петель. Я знал, в какой момент нужно нажать на курок, когда под твой прицел выбегает противник. Я знал, когда надо задержать дыхание для выстрела из снайперской винтовки. Как выяснилось, в мире существовало много вещей, которыми я владел на ура. И, несмотря на хреновую учебу в школе, в академии я смог отличиться. Так что, отучившись свой год, меня направили в полицию Пекина, причем, сразу в отдел специального назначения. Я смог произвести нужное впечатление на преподавателей и определенные верха, которые были довольны моей работой и успехами. Так и началась моя служба на «благо родины».
Не скажу, что в полиции все было как-то по-особенному. Нашу группу часто вызывали на какие-нибудь ограбления банков, взломы с проникновением… как-то раз даже попался псих, взявший в заложники целый парк. За это время работал не только на спецназ, но и принимал участие в различных операциях под прикрытием. Правда, длились они недолго, потому что меня внедряли в дела, которые лишь надо было довести до логичных концов. Но у меня хорошо получалось подстраиваться под плохих парней. Я не строил из себя крутого, я просто был самим собой. Различия были только в стороне, за которую мне приходилось «играть». Я успешно раскрыл несколько дел, помогая отделу наркоконтроля. Заслужил особую репутацию в своем участке. За три года служения в полиции я хорошенько поднялся по карьерной лестнице. Слишком быстро дослужился до звания «капитан». Забавно… очень забавно быть капитаном и не уметь отвечать за жизни своих людей. Но я старался каждый раз сделать так, чтобы все остались живы и здоровы, по возможности.
Ну вот мы и подошли к самой интересной части моей биографии. Мне было уже 26 лет. Наш отдел частенько был ввязан в операции с наркотиками. Наркоконтролю часто не хватало своих людей для тех или иных операций, так что большинство сделок проводил я. И тогда мы схватили одну из шишек, курировавших один картель. Мы давненько за ним гонялись, но когда мы его взяли, то поняли, что шишкой-то был не он. Он долго не хотел раскалываться и разговаривать. Но спустя три дня мне удалось развязать ему язык. Его корни уходили в Южную Корею. Он выдал целый рассказ про банду людей, которые звали себя «оранжевыми». Эта банда контролировала часть Ульсана, конкурируя с другими бандами, так или иначе имевшими место быть в этом городе. Поскольку я был единственным беспринципным ублюдком своего отдела, послать на эту операцию решили меня. Моей задачей было проникновение в банду с целью вычисления верхов, которые управляют ею. Я очень долго готовился к этой операции. Несколько месяцев я разрабатывал заново свою родословную. Полиция помогала мне с установлением тех или иных фактов. Было куплено много людей, да даже места на кладбище моих «покойных» родителей. Из баз данных стерли мое имя, стерли все, что было связано со мной и моей семьей, с которой, к слову, я уже не общался к тому времени, но ставить их под удар я не хотел. Когда же вся подготовка окончилась, я получил новые документы на имя «Джексона Вана», а потом отправился в Корею, в Ульсан.
У меня не было проблем с корейским языком, я хорошо им владел, так что ничего во мне с первого взгляда не выдавало китайца. Я вел себя, как обычный житель этого города, старался особо не светиться. Я вел эту операцию два года, вступить в ряды оранжевых, и начать ее было не так-то сложно. В моей жизни случались вещи и потруднее, чем какой-то «ритуал» по вступлению в банду. И я затаился. Я решил, что подставлять себя отчетами в Китай мне не стоило, а потому я молчал. Я следовал всем указаниям, которые мне поступали сверху. Начинал я с самых низов, с мальчика на побегушках: сделай то, принеси это. Никто не воспринимал меня всерьез, пока я не согласился принять на себя кое-какие полномочия, потому что просто оказался в нужном месте в нужное время. Меня не смущали грабежи и убийства, в которых мне приходилось участвовать. Я не чувствовал угрызений совести, потому что это была моя работа. Я должен был начать жить всем этим, я должен был стать частью этой банды – идеальным солдатом, в котором никто бы не усомнился. Словом, два года я вел себя как последний на свете бандит, ходивший по лезвию. Я снял себе однокомнатную квартирку на окраине Ульсана, за которую платил какие-то гроши. Я приходил туда, заваривал пачку рамена, ел, а потом ложился спать. Утром я собирался и отправлялся на работу, к слову, для отвода глаз я устроился охранником в один из многочисленных баров. Ночью меня сменяли, и я уже трудился на благо оранжевых. Все шло гладко поначалу, даже слишком. А вот на третий год мне подослали подарок, которого я никак не ожидал.
Одним декабрьским деньком мне пришла весточка. Не знаю как, но мои ребята из Китая меня нашли. В письме говорилась какая-то сущая ерунда, но мой взгляд зацепился только за одно словосочетание: «дорогое вино». Поначалу это показалось мне полным бредом. Я сжег письмо и забыл про него, но вечером того же дня я понял, что это был опознавательный знак. Рядом с дверьми бара ошивался какой-то долговязый парень, который все мялся и не решался подойти ближе. А потом он все-таки решился. Проходя мимо меня, он шепнул на ухо всего одно предложение: «Оставшиеся годы ценны, как капля дорогого вина», тогда-то я и понял, что мне прислали подкрепление. Я всю жизнь работал в одиночку, жил в одиночку, вел эту чертову операцию в одиночку. То, что они прислали мне собаку-повадыря означало, что теперь все мое дело было под угрозой срыва. Нормально поговорить с этим парнем нам удалось только спустя два месяца. Мы выехали загород, связавшись совершенно «случайным» образом. Оказалось, что зовут его Марк Туан – сержант-новичок моего отдела в Китае. Его прислали, чтобы тот вел подробный отчет о жертвах и об операции в целом, а также он должен был следить за моим психическим состоянием, на случай, если я вдруг помешался или слишком вжился в роль плохого парня. Вся эта мысль казалась мне смешной, ведь не для этого я два года наводил справки и выполнял любые поручения, исходившие от верхов оранжевых. Но в любом случае сделать я ничего не мог, отозвать этого парня тоже. К тому же, я начал замечать в его взгляде что-то странное, похожее на какое-то нездоровое восхищение, что раздражало меня еще больше. Нарушив собственный запрет о связи с китайскими властями, я все-таки поднял на него досье и вычитал много интересного. Помимо того, что он окончил полицейскую академию и отличился успехами, там был забавный момент о его переводе в Корею на эту операцию. Его перевели, потому что он вызвался сам. Какой идиот вообще может вызваться на такое задание? Да еще и такой юный. В общем, мне пришлось вести с ним операцию еще целый год.
В оранжевых, как вы знаете, я дослужился до своего особого статуса. Мне было уже 29 и целых три года работы на эту банду. Мне удалось выделиться и среди прочей «оранжевой» массы людей, которые пытались вырваться в более высокие ранги. Я заработал статус информатора, потому что я прекрасно видел людей насквозь, проблемой людей было то, что они меня – нет. Я хорошо умел собирать информацию. У меня был свой метод ее хранения: я копировал любую новую инфу, мешая ее с другими бумагами и отчетами – таким образом, только я знал, какая информация настоящая. У меня все было схвачено, была выработана своя собственная система, собственные каналы связи, по которым я добывал планы других банд. Несмотря на то, что Марк состоял в банде всего год, никто не подозревал, что он мог быть моим напарником. Для оранжевых он был моим мальчиком на побегушках, выполняя мелкие поручения вроде сгонять на другой конец города проверить тот или иной факт. Было очень удобно, потому что его никто не запоминал. Он хорошо умел маскироваться по серую массу, не выдавая себя, надо отдать ему должное. Словом…
Договорить мне не дают. В дверь вваливается второй громила и говорит что-то о том, что навалились кое-какие срочные проблемы. Я фыркаю и возмущаюсь на тему того, что они даже не собираются дослушать мой рассказ, которого они так жаждали. Мужчина в очках лишь скептично смотрит на меня, говорит, что я и так достаточно им помог. Дергаю руками позади, пытаясь ослабить давление веревки. Громила, который до этого считал меня своим холстом, а свои кулаки кистями, снова отвешивает мне значительный удар по печени. Я выплевываю на пол кровь и разражаюсь громким смехом, параллельно выкрикивая пару дерзких фраз в их адреса, а потом мое лицо встречается с дулом чужого пистолета. Что, неужели это конец?
|
» » связь » » желаете ли вы принимать активное участие в квестах/сюжетной линии?
да. пробный пост Я поворачиваю ключ в дверном замке и открываю дверь. Передо мной открывается небольшая комнатка, которую я снял на сегодняшнюю ночь, еле собрав оставшиеся деньги… последние деньги. Обстановка здесь скудная и серая, никак не предрасполагающая к «приятной» ночи. Но выбирать мне не приходится, я лишь вхожу внутрь, закрывая за собой дверь на защелку – не дай бог что. Оставляю канистру в углу, предпочитая забыть про нее на время. В воздухе витает какой-то на редкость тошнотворный запах, который я стараюсь игнорировать. Единственное окно, которое здесь есть и то заклеено газетами изнутри – словно недавний хозяин этой комнатки прятался от лучей навязчивого солнца. Я пожимаю плечами, меня полностью устраивает отсутствие какого-либо освещения.
Падаю спиной на кровать, стараясь не думать о том, сколько людей на ней спало до меня, да и смысл… вряд ли эти люди были лучше или хуже меня. На улице идет снег… из одежды на мне только потертые джинсы, старые кеды и растянутый папин свитер, который я ношу уже несколько лет. Так получилось, что это единственная вещь, доставшаяся мне от отца, которого я очень любил когда-то. Но все на этой планете имеет свой срок. Мне холодно, закутываюсь в тонкое одеяло, которое скорее похоже на простыню, пытаясь хоть как-то избежать холодных волн ветра, продувающего сквозь оконную раму. Я меняю положение, решив присесть. Достаю из кармана зажигалку и начинаю попеременно щелкать ею. Играюсь пальцами с появляющимся огоньком – не больно. «Больше ничто не сделает больно», – думается мне. Я откидываюсь спиной на подушку, чуть стукаясь макушкой о стенку и закрываю глаза.
Передо мной стоит он. Он что-то говорит, улыбается. В солнечном свете он выглядит еще более жизнерадостным, чем обычно. Его губы пухлые и мягкие, чем чаще я думаю об этом, тем чаще он замечает мою улыбку, возмущается, что я его не слушаю. Я лишь киваю головой, как бы показывая, что все мое внимание сосредоточено на его речи. Он продолжает рассказывать о чем-то, а я снова погружаюсь в свои думы. Его ресницы неестественно длинные, так, что позавидовала бы любая девушка на всем белом свете. Я часто просыпался рядом с ним и еще долго наблюдал, как его веки слегка дрожали, пока он спал. Его глаза самые красивые в этом мире. Мне еще не доводилось встречать человека с такими глазами. Когда они смотрят в сторону, они кажутся такими откровенными, изучающими… но когда они смотрят на меня, я немею, перестаю дышать, не в состоянии отвести собственного взгляда. Они завораживают, заставляют потерять разум, заставляют остановиться во времени. И я останавливаюсь каждый раз, когда он смотрит на меня. Порой я думаю, что в нем все идеально, ни одного изъяна, мать его. А потом думаю, что это все-таки невозможно, ведь идеальных людей не существует. Я пытался найти в нем недостатки за весь год, что мы вместе, но как бы я не силился – не смог. Иногда я думаю, что он не заслуживает такого, как я. Я даже пытался сказать ему это, за что он лишь улыбнулся, посмотрел на меня и сказал: «В мире не существует человека, которого я любил так сильно, как тебя». Я в жизни не улыбался так, как улыбался ему. Мое сердце билось быстрее обычного, я чувствовал себя самым счастливым человеком в мире. Благодарил господа за то, что у меня есть он. Он стал для меня всем.
Внезапно солнечный свет исчезает слишком резко. На моих глазах медицинская повязка, он умудрился случайно брызнуть мне в глаза один из растворов своего лаборанта… пришлось ехать в больницу. Как он может быть ученым, раз он такой неаккуратный. Я не понимаю, что происходит, начинаю искать его, выставив руки вперед, а потом чьи-то руки обхватывают мою талию со спины, сцепляя пальцы в замок на моем животе. Я улыбаюсь, слыша его шепот мне на ухо. Я тихо смеюсь, поправляя очки по привычке, они все еще на мне, он не дал мне их потерять, пока я в панике пытался на ощупь найти их в его лаборатории. Он говорит мне что-то про то, что хотел бы поселиться в этом лифте вместе со мной, хотел бы остаться здесь навсегда, оказаться запертыми и изолированными от всего мира. Я лишь фыркаю, называю его ребенком, хотя он старше меня всего на год. Я всегда побаивался лифта в его доме, я каждую минуту ждал от него подвоха и какой-то неисправности, боялся, что мы можем остановиться в любой момент. Но он всегда относился к этому легкомысленно, не принимал во внимание мои опасения, я обычно сторонюсь таких вещей, имея особое предчувствие. Он тыкается кончиком носа мне в затылок, снова шепча что-то о том, что мы должны остаться здесь навсегда, ему здесь нравится. Я качаю головой, отвечая, что это невозможно, а потом внезапно лифт останавливается с громким скрежетом. Мои опасения подтвердились. Я спрашиваю, где именно мы застряли, на что он отвечает мне, что совсем немного, и мы были бы на нужном пятом этаже. Я решаю, что лучше здесь не задерживаться, ведь черт знает, что именно могло произойти с этим лифтом. Силой мне удается раздвинуть двери лифта, оставляя небольшую щель, куда мы могли бы пролезть оба. Благо, это старый лифт, двери остаются в том же положении, даже когда я отпускаю их. Мне удается зацепиться за край и подтянуть себя, в итоге оказываясь вне лифта. Недолго думая, я разворачиваюсь, протягивая руку, по моим предположениям, в зону лифта, зову его. Он отнекивается и говорит, что хочет жить теперь в этом лифте. «Непослушный мальчишка», – думаю я, пытаясь заставить его подойти и взять меня за руку. Он упирается еще добрую минуту, что заставляет меня выйти из себя и накричать на него, чего я обычно не делаю. Кажется, это действует, он замолкает, больше не препираясь, слышу его тихие шаги по металлическому полу, а затем я чувствую его теплую ладонь на моей холодной. Я почти трясусь от мысли, что лифт может рухнуть – как в моих снах иногда это случалось. Я хватаю его за руки и вытягиваю к себе, после слыша оглушительный скрежет лифта. Мое сердце замирает, потому что через каких-то несколько секунд я слышу, как он разбивается где-то внизу. Тихо истерично смеюсь, потому что еще чуть-чуть, я уверен, и его задело бы. Я не вижу, где мы находимся, но чувствую, как он устало прислонился к моей груди щекой. Поглаживаю его по волосам и рассказываю о своих переживаниях – уж больно ненавижу я такие лифты, мол, видишь, как они ненадежные. Он молчит. Я дергаю его за плечо одной рукой, называя по имени. Повышаю голос, начиная на ощупь трогать его тело… где-то в районе талии я чувствую что-то теплое и вязкое… я не сразу понимаю, что это, практически кричу его имя, но он продолжает не отзываться. Спустя какую-то минуту я осознаю… что не успел его вытащить из лифта. Я чувствую мягкие ткани органов, когда ощупываю свои колени и не сдерживаю истошного вопля.
С того дня прошел месяц. Я забыл, что значит жить, как раньше. Я порвал все контакты с людьми, которых раньше называл друзьями. С семьей я давно не поддерживаю никаких отношений, так что я остался совсем один. Узнав о произошедшем, на работе благородно выписали мне отпуск за мой счет, конечно же, на добрых три месяца. Лишь иногда на моем счету оказывается та или иная сумма денег, как я предполагаю от матери, которая еще помнит, что у нее есть сын от первого неудавшегося брака.
Все свое время я провожу в кровати, завернувшись в одеяло. Я боюсь закрывать глаза – передо мной сразу встает образ той картины, которую я не мог видеть, но мог представить по описанию врачей. Я слышу его голос перед тем, как кричу на него. Я никогда раньше на него не кричал, не имел права, не позволял себе обходиться с ним грубо, потому что иначе знал, что мог ненароком обидеть его – он у меня такой ранимый… был… ранимым. Последнее, что он услышал перед тем, как умереть – мой разозленный голос. Я даже не осознавал, что такое могло произойти, пытался не думать об этом. А теперь я здесь… один, запертый в его квартире, кутающийся в его одеяло, пропитанный его запахом. Я хватаюсь за оставшийся его образ в предметах обстановки, не отпуская ни на секунду. Я еще не верю, что его нет. Это все кажется мне жестоким сном, от которого я не желаю просыпаться. Я почти не сплю. Глотаю какие-то таблетки, прописанные психиатром одну за другой в надежде уснуть, но вместо этого только ворочаюсь на его кровати, моля бога вернуть его мне. Ведь мы были так счастливы… мы были самыми счастливыми. А теперь от этого «мы» остался только «я». Из моих глаз снова текут слезы… это происходит раз в двадцатый за день, я уже не пытаюсь их стереть с щек, лишь моргаю иногда, позволяя соленым каплям стекать к вискам. Мое сердце разрывается на куски. Я не вижу ни единой причины жить на этой планете дальше. Он был для меня всем, черт возьми. За этот год он дал мне целую жизнь, он вдохнул в меня жажду к открытиям, нашептывая на ухо разные глупости о том, что когда-нибудь я мог бы собрать свою собственную экспедицию к островам Гренландии. Я лишь отмахивался тогда, а он наигранно хмурился, а потом продолжал убеждать меня в том, что мы могли бы жить там вместе… среди белых медведей. Это воспоминание отдается где-то в голове острой и резкой болью, так что я вскакиваю с кровати, держать за виски. Не мог выдерживать эту боль, встаю с кровати и сметаю все, что было на прикроватной тумбочке, включая его любимую кружку, которую я целый месяц до этого момента прожигал взглядом, убивая себя мыслями о случившемся. Увидев, что я натворил, я как мантру шепчу про себя «нет-нет-нет» и опускаюсь на колени рядом с осколками. Хватаю их пальцами, сжимая в ладонях, снова давая выход эмоциям. Чувствую, как по моим еще влажным щекам снова стекают слезы… не сдерживаю крика, а потом смотрю на свои окровавленные ладони, напоминающие мне о том, что случилось. Рыдаю уже навзрыд, срывая голос, глядя на собственные ладони. Я понимаю, что не могу жить без него.
Открываю глаза и встречаюсь с посеревшим потолком. Тыльной стороной ладони утираю щеки, понимаю, что плакал, пока так лежал. Разбив его кружку, я решил подготовить все. Нашел старый отель на окраине города, куда заезжают туристы раз в пару месяцев. Я хорошо убедился, что в этом отеле буду один. Мне удалось протащить с собой десятилитровую канистру с бензином. Это был мой план. Я практически не чувствовал собственного тела из-за количества таблеток, которое принимаю теперь. В последний раз, когда я смотрелся в зеркало, я думал, что совсем сошел с ума, думая, что вижу чужое лицо. Но после, тщательно изучив его, я понял, что это я… мое лицо… я не узнал себя, хоть и не очень-то хотелось. В тот же раз меня вывернуло прямо в раковину… кровью. И я понял, что продолжать жить так невозможно. Все в этом блядском мире отчаянно напоминало о нем, каждая улица, где мы гуляли, каждый магазин, в который мы ходили. Я жил в его квартире целый месяц, отчаянно целуя каждую его вещь, не прекращая молиться. Я каждый день ждал, что он войдет в эту дверь, как ни в чем не бывало и скажет «привет». Но этого не происходило… я сошел с ума.
Сжимаю кулак, впиваясь ногтями в еще свежие раны от осколков, буквально выдавливая кровь. Я не чувствую боли… эти таблетки лишают физической боли, но не духовной. Я бы все отдал, чтобы почувствовать что-то кроме этой боли, которая убивает меня с каждым днем все быстрее. Еще несколько минут стою и смотрю на небольшие капли крови, стекающие на пол, опять вспоминаю его. Ему бы не понравилось, что я испортил пол… заставил бы вымывать каждый метр. Улыбаюсь от отчаяния и пытаюсь руками вытереть кровь с пыльного деревянного пола, не заботясь о том, что могу подхватить невесть какую инфекцию – меня больше не волнуют такие мелкие проблемы. Поднимаюсь с пола и направляюсь к канистре. Кое-как ее поднимаю на уровень собственных плеч, вываливая розоватую жидкость по всей комнате. Спустя несколько минут Все вокруг становится мокрым: пол, маленький столик у окна с газетами, кровать и все белье. Мои джинсы и кеды также оказываются в бензине. «Ничего страшного, так будет даже быстрее», – я легко и сонно улыбаюсь. Достаю из кармана пачку таблеток, прихваченную с собой из его квартиры – снотворное. Вываливаю на ладонь каждую таблетку, в итоге выкидывая куда-то пустую баночку. Запихиваю в себя горсть, заставляя себя глотать насильно ту часть, которая так и грозится вырваться из моего горло во внешнюю среду. Достаю из другого кармана зажигалку и медленно, спотыкаясь иду к кровати, сажусь на ней в позу лотоса – он часто любил так сидеть и медитировать. Он несколько раз пытался приучить меня заниматься этой ерундой, но я каждый раз находил отмазку – у меня вообще не получалось заставить себя расслабиться таким способом. Слышу знакомый щелчок и опускаю его к холодному мокрому пастельному белью, которое тут же загорается и погружает в огонь всю комнату слишком быстро, включая мои ноги, облитые заодно. Я улыбаюсь до боли широко, засыпая и чувствуя запах паленой плоти. В моей голове вертится только одна мысль: «Я иду к тебе», пока мои чувства и организм не отключаются окончательно.
|
