[indent]  в голове проносятся обрывками воспоминания, похожие, скорее, на полузабытый сон, что, казалось бы, вот-вот должен норовить ускользнуть, раствориться, стремясь оказаться забытым насовсем, но эти воспоминания почему-то забываться не торопятся — лезут назойливыми картинами на передний план, заставляя парня ёжиться словно от опустившейся на плечо холодной ладони. её сбросить хочется тут же, но она словно примёрзла намертво, заставляя испытывать этот дискомфорт до победного. поначалу это не так ярко ощущалось, но тело словно только с уходом следившей за ним женщины начало оживать, просыпаясь от, как ему только что сообщили, сна, что длился три дня как минимум. сынён сначала старается не смотреть ни на себя, ни на кровать, ни на одеяло, которым был бережно накрыт: глаза бегают по интерьеру комнаты, что когда-то была его, и вот он снова здесь, в полном непонимании, гуляет взглядом по хорошо знакомым ему характерным чертам, что выделяли эту часть дома на фоне другого крыла — неужели ему всё приснилось? нет. женщина ясно выразилась, что его привезли откуда-то четыре дня назад, и судя по тому, что он не просыпался всё это время, состояние его было не лучшим. в него наскоро влили суп, хоть и есть совершенно не хотелось, ведь организму нужны силы, да парень вот не уверен в том, что ему сейчас вообще что-либо было нужно. перед глазами вновь встаёт очередная картина, сюжет которой в пору приписывать какому-нибудь триллеру, и пальцы на обеих руках в кулаки сжимаются бесконтрольно и сильно, заставляя тут же ойкнуть от неприятно пронзившей левую ладонь боли. ён медленно, словно бы боясь лицезреть правду, неторопливо подносит её к лицу, вглядывается в бинт, опоясывающий фалангу мизинца, но что-то будто не то… ему приходится потратить на это осознание ещё несколько десятков секунд, прежде чем удаётся смириться с действительностью — половины пальца нет, и теперь этот обрубок пропитывал кровью некогда белый бинт. что же с ним произошло? почему он ничего не помнит? к горлу подкатывает паника, сынён резко меняет положение на сидячее и вновь вскрикивает. всё его чёртово тело будто бы было против какой-либо активности, словно бы умоляло или наоборот — предостерегало, что лишние движения могут ему только навредить сейчас, глаза становятся влажными, когда, прислушавшись ранее к ощущениям, парень понимает, что спина будто бы горит, словно кто-то вылил на неё кипяток, вторит ей же боль ниже пояса, и он бы совсем не удивился, если бы не смог сейчас твёрдо стоять на ногах.

[indent]  за дверью слышится шум, чьи-то голоса, чо возвращается в лежачее положение, решая, что, наверное, вставать сейчас не лучшая затея, но внутри всё рвёт и мечет, голова пребывает в абсолютнейшем тумане, и, если честно, он сейчас не уверен, что хочет знать всю правду, которая скрывалась за его отсутствием в этих стенах. сколько его не было? и действительно ли не было, или это всё какой-то извращённый безумный сон, порождённый воспалённым от бесконечных унижений и боли мозгом? где гарантия, что он сейчас не лежит в чьём-нибудь подвале накаченный наркотой? с ним и не такое уже бывало, так что вряд ли сынён бы удивился. однако тот страх, что рождается внутри и раскидывает свои ветви по венам и артериям, распространяет своё влияние слишком быстро, охватывая вскоре весь организм подчистую. если он чего-то не помнит, это не значит, что этого не было, ведь так? и раны на его теле тому прямое доказательство — он не помнит ни об одной из них. что это, психика решила пожалеть его и защитить от слишком болезненных воспоминаний, или его так усердно накачивали, чтобы намеренно скрыть тайну того, что с ним творили? а если это всё лишь прикрытие, и вот-вот окажется, что у него не хватает какого-то органа, или ещё чего? живот скручивает в узел, сынёну кажется, будто его вот-вот стошнит, но он быстро вспоминает как нужно дышать, старается войти в ритм и успокоиться, но сделать это оказывается очень трудно, потому что разбушевавшуюся фантазию усмирить почти невозможно.

[indent]  дверь со скрипом отворяется, являя его взгляду знакомый до боли силуэт, и это отвлекает от навязчивых мыслей, мужчина закрывает ту за собой, твёрдым шагом проходит мимо кровати в сторону окна, и всё что может чо сейчас сделать, это глядеть на него с приоткрывшимся было ртом. ему столько сейчас хочется спросить, столько сказать, но язык не поворачивается, что-то будто бы препятствует внутри, удерживает от искреннего порыва, что однозначно будет расценен как ошибка. потому что спрашивать чангюна о чём-то довольно опасно, лишняя пара слов, и сынёну быстро напомнят, как выглядят отметины от чужих колец на его коже. и всё-таки… несмотря на всё это, страх вопреки всему понемногу отступает, приоткрытая створка окна возвращает в помещение прохладный воздух и позволяет вздохнуть, наконец, полной грудью, вместе с тем заставив ощутить новый приступ боли ( опять рёбра? ), и всё-таки, если этот человек сейчас здесь, рядом с ним, то ему ничего не угрожает извне. так ведь?

[indent]  — чан… гюн-ши, — запинается на полуслове, прочищает горло для верности, его голос сейчас звучит слишком тихо и устало, почти что жалобно, и это не тот тон, который ему бы хотелось задать изначально. да, он сейчас слаб и беззащитен, но никто не любит слабаков, особенно чангюн, и вопреки вечному амплуа жертвы, что привыкла терпеть и отдавать себя на растерзание сильным, сынён старается не расклеиться в чужих глазах вовсе. — я… почему я снова здесь? мне казалось, вы отдали меня, — произносить вслух эти слова оказывается очень нелегко, потому что в процессе чо действительно вспоминает, что от него отказались, передали в руки кому-то другому, избавились как от ненужной игрушки. туман понемногу рассеивается, и то, что парень начинает вспоминать, ему совсем не нравится. однако будь он настолько же глуп, насколько красив, то давно бы уже ревел в подушку от осознания, что он никому не нужен, и от бессилия, потому что никак не в состоянии это исправить. однако факт остаётся фактом, он сейчас в доме им чангюна, человека, который измывался над ним, бил его, насиловал морально и физически, подкладывал под своих дружков, и вот же ирония… сынён рад быть здесь, рад снова вернуться, и на самом деле не особенно важно, что сейчас ответит ему мужчина, потому что его вернули назад. худшее, что может произойти, это если чангюн решит вновь отдать его кому-то, но пока он стоит рядом с его кроватью, смотрит на него своим привычным уже надменным взглядом свысока, парню кажется, что всё это неважно. безумен ли он, если его угораздило влюбиться в этого монстра? безумен ли настолько, чтобы называть эти чувства «любовью», прекрасно зная, что им чангюн любить не умеет, а даже если умеет, то ему этой любви никогда не постичь, и проявлений её не разглядеть за непробиваемым фасадом холода и жестокости. только на таком языке тот мог говорить, и сынён привык даже к такому, вопреки ненависти, что должна была гореть внутри него, он умудрился привыкнуть и полюбить — достойно сценария к голливудскому фильму, все домохозяйки бы сейчас плакали, наблюдая за развитием сюжета. чо тяжело вздыхает и невольно дёргается, когда в голове вновь проносятся обрывки того «полусна». на коже будто бы всё ещё тлеют следы прикосновений сальных грязных пальцев, сынёну кажется, что они трогали его везде, и от этого собственные ладони проходятся по обнажённым предплечьям, вдавливают ногти и с силой чешут, оставляя за собой красные борозды, а где-то болезненные царапины, наливающиеся пятнами едва-едва проступающей крови — словно бы пытается содрать с себя это мерзкое ощущение, что накатило так внезапно. он не смотрит на чангюна больше, жмурится несколько секунд и шепчет что-то себе под нос, упрашивая этот полусон отступить, оставить его, если не навсегда, то хотя бы на ближайший час. голова грозится вот-вот лопнуть, вторит ему ответом лишь сильнее сдавливая виски, и парень отчаянно всхлипывает, зарываясь пальцами теперь в отросшие пряди волос. вот же… а так не хотел казаться и сейчас слабым, но от своей сути не убежишь, так ведь, чо сынён?